Ася Штейн о Печатниковом переулке, коммуналках и своем детстве

Мой прадед переехал в дом 15-а по Печатникову переулку в 1934 году. Дом строили специально для инженеров. По тем временам между конструктивизмом и сталинским ампиром — роскошный, построенный по индивидуальному проекту. На дверях в квартиры до сих пор сохранились таблички: «инженер Жданов», «инженер Богдановский»… Брали инженеров в 1935 и 1937 году пачками. Прадед — между прочим, возглавлял КБ разрабатывавшее нефтебуровые вышки современной конструкции (ау, Лукойл, где мои проценты?) — никакой иллюзии насчет власти не питал и поэтому всегда вовремя успевал слинять на очередной объект в Сибирь. Приходили за ним трижды, так и не взяли. Пил он, надо сказать, крепко. Дворовые алкоголики приносили его мертвецки пьяного и спрашивали уважительно: «Куда профессора класть?». Между прочим, моя бабушка (ей 95) и мама так и живут все в той же квартире. В общей сложности в ней жило, родилось и выросло 5 поколений нашей семьи. Чем не родовое гнездо?

Ну, а теперь еще о прочих аборигенах… Мои воспоминания относятся к середине 70-х, когда я училась в начальной школе, и значительную часть дня тусовалась с подружками во дворах и переулках от Рождественского до Сухаревки. Наши передвижения родители особо не ограничивали. Запрещено было было только бегать на другую сторону Сретенки за мороженым, что, естественно, никого никогда не останавливало…

Сосед по лестничной клетке — гебешник по фамилии Менде. В каждом ведомственном доме полагалось селить сотрудников соответствующей организации. Это был настоящий чекист с холодными руками и горячим сердцем — или что там им полагается. Между прочим, дожил до 98 лет. Как утверждал, потому что всегда ходил на 6 этаж только пешком. Городская сумасшедшая Фруленька. Толстая умственно отсталая дама неопределенно-среднего возраста при хрупкой старушке-маме. Детская молва утверждала что зовут ее на самом деле Эвелина, а сошла она с ума на почве усердных занятий музыкой.

Общественник-пенсионер с почтенными сединами, обучавший всех желающих — преимущественно из числа девочек 10-12 лет — игре на пианино в красном уголке. Совершенно бесплатно, между прочим. В качестве учебного материала использовались песни Майи Кристаллинской — уже тогда изрядное ретро. Уверенно играю их до сих пор. За успехи покровительственно похлопывал и поглаживал по намечавшимся выпуклостям. Родители учениц, узнав о методах поощрения, занятия прекратили. А жаль, нам, между прочим, нравилось учиться. Кажется, в бурном прошлом это был джазовый музыкант, игравший в Молодежном кафе на улице Горького (опять-таки по версии дворовых «энциклопедистов»). Первого мая, когда в центре перекрывали движение, он размечал асфальт в переулке и устраивал велогонки для всего детского населения. Это был сигнал к началу велосипедного сезона.

Дворничиха Лиза — у нее был личный палисадничек под окном первого этажа, к которому девчонки цепляли резинку, чтобы прыгать. Периодически она высовывалась из окна, кроя девиц отборным матом и размахивая внушительного вида кухонным ножом. Одно из любимых занятий — дразнить ее, а потом убегать с визгом. Представляю себе, как мы ее доставали! «Дяденька-под-победой» — почти неодушевленный атрибут любого старомосковского двора. Проводил под своим сокровищем все теплое время года. Чтобы ездил — не помню вообще.

На углу Печатникова переулка и Сретенки была в те годы знаменитая на всю Москву пивная, куда приезжала выпить кружечку среди простого народа творческая интеллигенция. Чем она была так хороша – понятия не имею. Обычный грязноватый перенаселенный пивняк. Мой дед, тоже большой любитель выпить, захаживал туда вместе со мной. В награду за молчание (ни слова бабушке!), я получала блюдечко соленых сушек и «попробовать» из огромной, сложной огранки, кружки. Из обитателей пивнушки, помню «Старика с кроликом». Кролик был здоровенным, килограмм на десять. Хозяин клал его на подоконник первого этажа дома рядом с пивняком и давал допивать остатки из своей кружки. Вероятно, поэтому кролик и был таким жирным. «Ну что, — говаривал дед, — еще по маленькой и домой?». Кролик трусил за ним на поводке.

В доме 19, недалеко от пивной, жил еще один знаменитый фрик нашего переулка, композитор, занимавший целую двухэтажную пристройку. Это был неопрятный старик с седыми патлами выбивавшимися из-под соломенной шляпы а-ля Никита Сергеевич Хрущев. Ни его фамилии, ни созданных им музыкальных шедевров никто не знал. Ему принадлежал не вполне законно выгороженный кусок двора, где он держал коллекцию разномастного автоутиля, козу и петуха, который оглашал переулок вполне деревенским кукареканьем.

Коммуналки Печатникова переулка.

Помимо нескольких «господских» многоэтажных домов №№ 9, 13, 15-а, 19, 26, 28 пред- и послереволюционной постройки, в Печатниковом переулке 70-х сохранялись снесенные или перестроенные ныне «клоповники», служившие до революции пристанищем обитавших здесь жриц любви и прочего темного люда. В 70-е в них были ужасающие коммуналки. Особенно «хорош» был дом 14. Длинное двухэтажное строение со входом с «Проходного» — двора, ведшего на Рождественский бульвар. За тяжелыми двустворчатыми дверями на второй этаж вела чугунная лестница со ступенями и перилами изящной ковки. Вероятно, когда-то здесь были относительно приличные апартаменты — комнаты в квартирах располагались анфиладой, то есть, говоря по-простому, были все до одной проходными. Причем в каждой, как и положено, жила целая семья. Многочисленные жильцы сновали через убогие жилища с чайниками-кастрюлями-ночными горшками, не обращая ни малейшего внимания на обитателей комнат, которые спокойно занимались своими делами: ели, пили, ругались, переодевались, высаживали детей на горшки, болели, занимались любовью, слегка отгородившись от невольных наблюдателей занавесочками.

На бессчетных детей, носившихся по анфиладе пешком, на велосипедах, самокатах или разнообразных самодельных средствах передвижения, никто вообще не реагировал. Время от времени кто-то мог окликнуть пробегавшего мимо ребенка и сунуть ему пирожок, блинчик, соленый огурец, реже — шоколадку. Правила приличия требовали неукоснительно принимать подношения и, почтительно поблагодарив, съедать их в присутствии дарителя.

В дальнем глухом конце анфилады был «холодный» туалет — то есть, в нем была не канализация, а выгребная яма и действительно было страшно холодно даже летом. Жильцы посещали «заведение» с собственным сиденьем, которое называли почему-то «кружком» и хранили исключительно в комнате. С другой стороны анфилада заканчивалась гигантской, метров в тридцать, наверное, кухней, уставленной газовыми плитами, керосинками и деревянными, покрытыми клеенкой, столиками обитателей этого невероятного жилища. Слепенькое оконце выходило в подворотню. Ванной здесь, как и в большинстве подобных домиков, не предполагалось. Поэтому стены кухни были завешаны цинковыми корытами, в которых мыли детей и стариков. Прочие же обитатели по субботам посещали Сандуновские бани, отнюдь не считавшиеся в ту пору элитным заведением. Я приходила сюда в гости к вечно оборванным девчонкам-близняшкам, имена которых не вспоминаются, чья одиночка-мать, тощая косоглазая немолодая тетка, работала машинисткой в какой-то конторе в полуподвале 13-го дома напротив.

В более респектабельных домах, вроде дома 9, тоже были коммуналки, но посолиднее. Там жило по 3-5 семей, требовалось соблюдать тишину в коридорах и чистоту в местах общего пользования, с соседями приятелей если и пересекались, то называли их уважительно по имени-отчеству, в отличие от «клоповников», где почтенных и уважаемых соседей звали тетями-дядями, а пожилых женщин — бабушками (на мужчин это не распространялось почему-то). Опустившихся или, по мнению детского сообщества, слегка придурковатых жильцов называли по-панибратски Маньками-Васькам и на «ты». Особо трогательных фриков — уменьшительно ласкательными именами, как умственно отсталую Фруленьку.

Входные двери в «Клоповниках» запирались, наверное, только на ночь. Во всяком случае, я не помню, чтобы мы звонили в многочисленные звонки, покрывавшие косяк чуть ли не снизу доверху, в отличие от «солидных» коммуналок, где требовалось обязательно звонить установленное количество раз в «свой» звонок. Вообще дети — особенно в каникулы — без всякого стеснения и особого приглашения заходили друг к другу и торчали часами. Когда терпение родителей хозяев иссякало, незваных гостей без особых же церемоний выпроваживали, чаще всего — вместе с собственными детьми.

Дворы Печатникова переулка.Проходной.

Собственно, проходными были практически все дворы по Печатникову переулку, но Проходным с большой буквы и без определяемого слова, был только один, ведший на Рождественский бульвар через подворотню дома 14. Когда-то, весь огромный сложносочиненный двор был перегорожен разномастными сараями, заборами и голубятнями. Мама рассказывала, что в день похорон Сталина, люди, вырвавшиеся из адской мясорубки на Рождественском, в панике метались в лабиринтах чужого двора, ища выхода в переулок. Кстати, сама мама, восьмилетняя, едва не была растоптана. Ее по недосмотру отпустили в школу, находившуюся в Рождественском монастыре на противоположной стороне бульвара. И по пути домой ее чуть не затянул водоворот народной скорби. Спас маму безымянный сержантик милиции, выхватив из толпы за косу.

Но в моем детстве двор уже освободился от «архитектуры малых форм». Краем памяти вижу в дальнем уголке двора одинокую голубятню. Нелепый запрет держать голубей уже вступил в силу и осиротевшие голубятники разбрелись в поисках других, куда менее безобидных развлечений. Середину двора занимала коробка спортплощадки. Летом она пустовала, никаких футбольных матчей и волейбольных турниров я не припомню. Разве что соберется изредка компания девчонок поиграть в «вышибалы» или «штандер». Зато с наступлением холодов здесь начиналась настоящая жизнь. Не знаю, кто заливал каток – дворники или жильцы, но вплоть до весны его поддерживали в идеальном состоянии. И мы, наскоро проглотив после школы обед и более или менее убедительно сымитировав приготовление уроков, прямо в коньках перебегали через переулок и катались до позднего вечера. Надо сказать, что куда более шикарные катки на Чистых прудах и на Петровке, освоенные уже в отрочестве, не оставили в памяти такого чувства незамутненного счастья и безграничной свободы, как наш крохотный каток в Проходном.

Никаких иных особо обустроенных для детей сооружений не было. Разве что подвесит кто-то между тополем и липой веревочные качели с грубо прилаженной дощечкой вместо скамеечки. Но мы не очень из-за этого расстраивались. Зимой был каток и горка на бульваре, а летом в нашем распоряжении были превосходные чердаки и крыши окрестных домов, тогда еще не запертые, отличные деревья для лазанья и укромные кусты сирени, в которых так интересно было устроить с задушевной подружкой кукольный дом или спрятать «секретик». Теперь дети не умеют делать такие. В земле вырывалась ямка, в нее клался кусочек фольги, серебряной. А лучше – золотой. На ней размещалась изысканная композиция из лепестков, листьев, семян, веточек. Вся конструкция накрывалась кусочком стекла (чаще всего – зеленого бутылочного, а если повезет – то и оконного) и засыпалась. Секретик показывали только самым близким и внушающим доверие знакомым. Рассказать о чужом «секретике» считалось верхом вероломства, а разорить его – почти кощунством.

Со стороны бульвара во двор выходил внушительный доходный дом, где жила публика посолиднее, а со стороны переулка его окружали разномастные низкорослые домики, главным образом, двухэтажные деревянные. Живший в перенаселенных коммуналках небогатый люд с наступлением тепла и до поздней осени переносил значительную часть своей жизни во двор. Здесь сушили белье и выбивали половики, ругались с мужьями и пороли отпрысков, накрывали столы на свадьбы и поминки или просто выпивали и закусывали за дощатыми столами, установленными в укромных закутках двора.

Особенностью нашей детской жизни тех лет был немыслимый по нынешним временам демократизм. Двор уравнивал всех детей – и обеспеченных жителей солидных многоэтажных домов, и обитателей убогих коммуналок в ветхих домишках. Моим родителям, выросшим в таких же московских дворах, и в голову не приходила ограничивать мои контакты с разношерстным населением нашего переулка. А я, благополучная Девочка-из-Большого-Дома-Напротив, испытывала подчас острую зависть к их, как мне казалось, яркой и полной приключений жизни. И время от времени – совсем-совсем украдкой, боясь признаться в этом даже себе самой, я мечтала о таких родителях, как у тощей белобрысой замухрышки Ленки, занятия которых подкупали своей простотой и осмысленностью . Ведь запах свежевыпеченных батонов и калориек, среди которых восседала за кассой Филипповской булочной на Сретенке Ленкина толстуха-мать с морковно-оранжевым перманентом и смолистый аромат золотистых стружек, выходивших из-под рубанка ее щуплого отца, добряка и пьяницы, были для меня, шести-семилетней куда более осязаемы, чем загадочное «по делам», ради которого исчезали из моей жизни на целый день, а то и на целую неделю члены моей богемной литературно-театральной семьи. Тетивалину булочку по знакомству можно было выклянчить в долг, а дядиколины кудрявые стружки и пушистые опилки можно было таскать сколько влезет из-под расставленного прямо посреди все того же двора верстака.

Жизнь тощих Оли и Коли, темненьких полупрозрачных близнецов, внушала страх и любопытство, но не жалость, хотя их бабушка, всегда повязанная деревенским платком, летом — ситцевым крапчатым, зимой – тяжелым пуховым – нимало не смущаясь присутствием детей, рассказывала о преипетиях семейной жизни, где отец-алкоголик лупил жену и обоих ребятишек, а, случалось, поколачивал и старуху-тещу. Жили Оля-Коля в крохотной пристройке, в которой в кухню попадали прямо с улицы, а из кухни расшатанная щелястая лестница вела на второй этаж, где в двух микроскопических, пропахших прелью и плесенью комнатенках ютилась вся семья.

А жалость, как ни странно, вызывал благопристойный мальчик-вундеркинд, в теплое время года постоянно (как нам казалось) пиликавший на скрипке под конвоем еврейского дедушки на маленьком деревянном балкончике прямо напротив подворотни. Во двор дарование никогда не выходило, кажется, что вызывало настоящую оторопь детского населения и служило неисчерпаемым источником историй о его ужасной судьбе. Значительно позже я встретила этого мальчика… в фильме «Покровские ворота». То ли автор подглядел его в нашем Проходном, то ли еврейский вундеркинд со скрипочкой был таким же непременным атрибутом старомосковского двора, как татарин-дворник или дядечка под «Победой»

У выхода со двора на Рождественский чудом сохранился литой чугунный «грибок», коновязь, к которой в незапамятные времена извозчики привязывали лошадей. Я почему-то обожала залезать на него и прыгать вниз, хотя даже в самых дальних закоулках памяти он не выглядит слишком интересным препятствием.

На Рожественском бульваре в начале 70-х ходил трамвай, делавший круг внизу на Трубной. Чуть ниже нашей подворотни на бульваре стояла небольшая дощатая будочка, в которой сидела тетка-стрелочница, следившая, вероятно, за безопасностью трамвая, спускавшегося по крутому уклону Рождественского холма. Моя Нянька Марья Григорьевна, персонаж, заслуживающий отдельного рассказа, о чем-то с ней дружила, и в холодные дни частенько заходила вместе со мной в ее будочку «погреться», иногда чайком, а иногда и кое-чем покрепче. Мне в таких случаях полагалась «Белочка», не теперешняя куцая конфета с сероватой-коричневой начинкой, а полноценная шоколадка, узенькая и длинная, с орешками, звонко похрустывавшими на морозе.

Продолжение следует…

Фото из семейного архива Аси Штейн.