Яна Журавлева

Яна Журавлева «Мое послевоенное детство» (1949-1955 гг)

Я не коренная, я урожденная. Отец «понаехал» в 1939 г. после Саратовского Индустриального техникума с красным дипломом и направлением в МВТУ. Но случился Халхин-Гол с призывом резервистов, и за это время приемные экзамены кончились. Отца сперва сунули на Авиазавод клепать юнкерсы для дружественной тогда Германии, дали прописку, а потом он попал в автомеханические мастерские при Артиллерийском училище и смог съездить за невестой, что была распределена в Донбасс. Женились в 1940г., а в 1941 г. началась война. Осенью 1943 г. был у него отпуск трое суток, и родилась я 1 мая 1944 г., к его возвращению в 1945-ом уже ножками топала по бараку. Первые мои детские воспоминания относится к 1949 году. Тогда мы жили в бараках, построенных в 1920-х годах.  Сейчас туда ведет ул. Поликарпова, а тогда был это Беговой проезд, хотя по нему ничего не ездило, а упирался он в железнодорожную ветку. У бараков не было названия, адресом они как-то пристегивались к Беговому проезду. Капиталисты, что до эпохи исторического материализма, строили для своих рабочих двухэтажные каменные дома – семейные и для холостяков. Чтоб еще нещаднее эксплуатировать, понятное дело. И были дома под администрацию. А после 1917 года, заводы отобрали у них, и некоторые производства перепрофилировали. Вот и императорский самолётостроительный завод «Дукс» стал госавиазаводом № 1. Рос, рос и вырос. Администрация его тоже росла и занимала уже и старые жилые дома. А для нового набора рабочих строила дома уже за территорией.

Наши дома поставили на бывшей заводской свалке, и земля там была такая убитая, что ничего не росло и бедные наши мурки с барсиками для своих нужд еле-еле могли луночку вырыть, а потом закопать.  Фотографий наших бараков я не нашла, но вот у мужа в архиве есть одна похожая фотография 1946 года (муж родился и вырос на Соколиной Горе) — см. фото ниже. Только наши бараки стояли в линеечку, длинными фасадами на линии, за ними была заводская территория, а перед ними – ветка-одноколейка, но ней дрезины ездили со стружкой и ломом. И были двухэтажные.

бараки

То есть у нас в бараках жили «заводские». А был еще какой-то «Трудовой фронт». Так я и не поняла до сих пор, где он трудился, когда его мобилизовали. Строить? Так у нас после войны строили зэки и пленные немцы… Но в эти годы стройки шли по центральным трассам. До нас еще не дошла очередь. А «Трудовой Фронт» жил в вагончиках. Вот если на нашей одноколейке идти-идти, так и придешь туда. Там были грядочки – узенькая такая полосочка, Лучок, зелень. Была яма с водой, а в яме держали уток. Кур не держал никто нигде – из-за налога на яйца. Потому что в военные годы колхозы были разорены, особенно плохо было с курами. И, чтоб поскорее решить вопрос с кормежкой, все личные подворья, где держали кур, были обложены налогом на яйца. Сдай, хоть тресни. Не сдашь — плати деньгами. А кура — дура: то снесется, то не снесется. Муж это хорошо знал, у него родня была под Лебедянью. Он мне рассказывал, как люди изворачивались: стали кур забивать (якобы сдохли, заболели). Так что обходились мы яичным порошком — американским или китайским. Яйца выбрасывали по праздникам – тоже китайские и очереди за ними были длиннее, чем в Мавзолей. Ах, какие неприличные анекдоты ходили в Москве на эту тему! Зато там у вагончиков была коза. Фото меня с козой, которое ниже, я датировала 1948 годом.

yana guravleva

А еще семьи жили в Храме иконы Божией Матери «Отрада и утешение» на Ходынском поле (ул. Поликарпова, 16). Несколько семей, прямо в церкви. Церковь не пострадала от бомбежек – это мне говорили. В мое время полосок на ней не было и крестов не было. Была она однотонная. Там жила одна моя одноклассница, была я у нее в 1951 году в гостях. В 2005 г., я оказалась в этом Храме по печальному поводу, но все таки я успела удивиться – где же тут умещались несколько семей, да и свода вроде как тогда не было, и было вроде два этажа…? Ну да, удобства во дворе и вода в колонке, а вот отопление какое тут было? У нас-то печи были.

Храм иконы Божией Матери «Отрада и утешение» на Ходынском поле

Ровесников у меня не было – либо все намного старше меня, либо меньше, да и тех было мало – активно рожать начали позже. А старшие жили своей жизнью, от них разве подзатыльник получишь. В детском садике ровесники были, 1943-44 год рождения, но и там нас было немного. Старших больше. Там деток со всей округи собирали. От садика мало что осталось в памяти – зарядка, музыкальные занятия, какие-то там танцы. Карандашей и красок не было, был пластилин и переводные картинки. Игрушки сами мастерили из не помню чего. И книги было только две – Сказки Пушкина и еще одна какая-то. Азбука. Но наша воспительница Ляля Осиповна (Лилиана Иосифовна) нам читала стихи по памяти. Буквы нам показывали, но читать и писать не учили, тогда это не требовалось. Но как-то мне повезло научиться. А стихи мы усваивали с ее голоса, Может, потому у меня долго была хорошая слуховая память на стихи. Сейчас-то я понимаю, что наряду с Барто, Благининой, Михалковым-старшим, Л.О. нам читала и Есенина (про природу – «Белая береза», «Черемуха», и даже Бунина).

sadik

«Заводские» все мечтали о переселении в хорошие дома. Свято верили, что если б не война, их бы уже переселили. Как верит солдат убитый, что он проживает в раю. И вот-вот переселят – в «Новостях дня» в кино перед фильмами показывали такие стройки. Завод выходил на довоенную мощность, комнаты были нужны рабочим, и всех, кто был не заводской, куда-то девали. В 1951 году нашу семью переселили в «корпуса». Мои родители работали в Артиллерийском училище. Отец – в механических мастерских (нашла фотографию на территории училища, где во дворе стояла трофейная дура, ее разбирали и изучали — см. ниже), мать – лаборанткой в хим. классе (следующее фото). Ну, вот, корпуса эти и были при училище.

Яна Журавлева

мама Яны

Это были три (или четыре) жилых трехэтажных дома. От бараков их отделяла ветка-одноколейка, забор, линия сараев, и стояли они так же в линеечку. Они были из хорошего кирпича, В жару в них было прохладно, а в холод тепло. Между сараями и домами был асфальт (!) и на нем можно было рисовать мелом и играть в «классики». А по другую сторону были палисадники (!), а в них цветы. И было три секции в каждом доме. Тоже были печки для отопления, и водопровод с канализацией. И восемь семей на квартиру – не 28. Была дровяная печка в кухне, на ней кипятили воду для стирки и мытья. А готовили на керосинках и у каждой семьи была своя тумбочка и керосинка. Дни стирки были по расписанию. А вот мыться в кухне не разрешали и мелких купать не разрешали. В комнатах — извольте. Белье зато вешать в коридоре было можно. Потолки высокие были. И полы крашеные! Мне, когда возраст подошел, не пришлось скрести деревянные некрашеные полы. Крашеные мыть – тоже была наука. Было расписание – по неделе на каждую семью. Где-то было, я знаю, по неделе на каждого члена семьи. Трое в семье – три недели мыть, и т.п. Но у нас было – неделя. Семь семей – раз в семь недель мыть коридор, кухню и сортир. Восьмую маленькую комнату занимал «дядь-Костя», судовой радист, но он был на протезе, и общим решением был от мытья полов освобожден.

Где-то примерно с семи-восьми лет и начинали. А еще дрова из сарая носили, а пацаны постарше дрова пилили или даже кололи. Кто поздоровее. А вообще дрова пилить и колоть – была женская обязанность. Ну, прямо «Оливер Твист», скажете? А вот и нет. Были на этом черно-сером фоне очень даже светлые пятна. Самым светлым пятном была районная детская библиотека и библиотекарь Вера Ивановна. А в библиотеке были КНИГИ! У нас же ни у кого не было книг, даже мои начитанные родители не успели до войны книгами обзавестись. И была Вера Ивановна, удивительный человек. Единственная, кто общался с мелкими нами без командных интонаций (в отличие от учителей, родителей, соседей), но и без панибратства и сюсюканья, и ее уважали. Не «Пошел к рукомойнику, вымой руки!», а «Пожалуйста, руки вымой – а то останется след на книге, а с меня вычтут».«С меня вычтут» — это и самые бестолковые понимали. И еще – ненорматив у пацанов был в ходу, и вот у кого вырвется словцо – так Вера Ивановна даже не вздрогнет, будто не слышала. Пацан ей — «Ой, простите!» — а она только головой кивнет – и ни слова. Работало убийственно.

Мы знали, что она – блокадница и потеряла всех близких, хотя не смыслили еще про блокаду – знали, что это что-то героическое. У нас у всех почти были потери, но такой, чтоб вся семья. В квартире их московской ей одну комнату оставили, а в другие комнаты соседей заселили, и в библиотеке с нами, обормотами, была вся ее жизнь. Книги были потрясающие – Жюль Верн, Майн-Рид, Джек Лондон, Чуковский полный (толстая книга), толстый Андерсен, сказки всякие. И разные занимательные математики, физики, географии. Все книги были потрепанные, переплеты облезлые, картинки в книгах исчерканные… Боже мой, где их насобирали, как их сохранили, как на растопку не пустили! Мы их подклеивали, лечили.

школьная библиотека

А в школьной библиотеке книги были только те, что по программе проходили. И еще про школу. И про детские годы наших властителей. Чтобы мы с них пример брали. Не в школе, а в библиотеке были занятия для нас. Вер-Иванна писала записки нашим папам, передавала с нами. Думаете, про войну? А вот и нет.
Мой батя рассказал про историю артиллерии (бедолага, две недели готовился, книги в училищной библиотеке брал, он хоть и бог войны был, но технарь, в мастерских работал). Дядь-Костя из нашей квартиры (по моей наводке) – про радиосвязь, радиоприемники, про Кренкеля… Чей-то папа-шофер – про автомобили. И т.д. и т.п. Но не про войну – про работу.. А хоккеист Виноградов – про хоккей. Старики должны помнить его фамилию, а его дочь со мной в одном классе училась.

Про войну тогда никто не хотел говорить. Фронтовики совсем не говорили.  Не только мой отец, но и другие, и у всех моих знакомых моего возраста и старше,  я спрашивала — никто не говорил. Даже 9 мая.  У меня вот дожил до 1993-го, у друга моего тоже примерно до тех же лет, а у других — уходили в 1960-х и раньше. «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем». Разве что где-нибудь мимоходом в очереди или когда мама выгоняла в выходной отца — иди с ребенком погуляй! Гуляние было до дальнего скверика с клумбой, отец на скамейке читал,  а мелкая я ковырялась в песочнице. Они ж все ходили в чем пришли, только без погон. Ну, подсядет кто-нибудь: «Закурить нету» — «Не курю, а огонек есть». И мог возникнуть диалог: «Ты кто» — «Бог войны, а ты? » — «Царица полей… « или там что другое. Мог быть вопрос -«на каком фронте» и тогда отец выдавал свою военную географию по годам, и даже с номерами дивизионов, а я, дура малолетняя, и не запомнила. Помню какой-то Украинский, а их аж четыре было.

В те годы вообще официально как-то убирали из воспоминаний все непарадное, даже песни подправляли. «Землянку» вообще не исполняли, потому что там «до смерти четыре шага«. Хотя «Землянку» знали все и часто за столами пели. «Майскими короткими ночами» тоже подправили. В оригинале было: «За погибших мы б по полной осушили, за живых добавили б еще«. А по радио: «за Победу б мы по полной осушили, за друзей добавили б еще.» «Враги сожгли родную хату» было запрещено к исполнению, и ее знали не все. Бернес исполнил ее в эфире где-то уже в 1960-лохматом.. А уж симоновская «Корреспондентская застольная» — так ее всю перелицевали. «Так давай по маленькой хлебнем» заменили на «так давай за дружеским столом..«. «От ветров и водки хрипли наши глотки, но мы скажем тем, кто упрекнет — с наше покочуйте..» — заменили на «От ветров и стужи петь мы стали хуже«. «Там где мы бывали, нам танков не давали,  репортер погибнет — не беда!» — заменила на «нам танков не давали, но мы не терялись никогда…». Так же и «Гренада» — была выброшена строфа, где «отряд не заметил потери бойца«.
Их нельзя судить — слишком страшной была война. А заговорили после 1960-го, после В. П. Астафьева, после К. Д. Воробьева. И других публикаций. Вот тогда и начали вспоминать — и про первые жуткие дни 1941 года,  и про разное.

Ангелочками мы не были, и ругались, и дрались. Но – работал дворовый кодекс чести: драка один на один, до первой крови.  «Стенка на стенку» этого не было вроде, потому что была одна «стенка» – не с кем было устроить групповой конфликт. «Темную» в лагере могли устроить, но не всерьез. А во дворе – нет. Примерно через поколение появилось вот это – всей кучей на одного, всерьез «устраивали темную» — били одного скопом. А то и без всякой «темной» били. Скопом одного. Где-то слышала мнение – этот самый дворовый кодекс во дворы принесли дворянские дети после 1917 г., когда их выпихнули в народ, а потом народ вернулся к «истинно народным ценностям» – прочтите внимательно «Детство» Горького, был ли там закон «до первой крови». Ну это пусть социологи с литературоведами комментируют.

Ненорматив был очень в ходу.  Да такой цветистый, вам и не снилось… А вот каких ругательств не было: чурка, чучмек, чукча, хачик, азер, и т.п. Хохлы и татары – были такие определения, но это не ругательство было, а обозначение, чтоб длинную фамилию не выговаривать. Ах, да, было ругательство по нац. признаку – «фриц». Но фрицев у нас не было.

При знакомствах в лагере или в библиотеке не было вопроса «кто твои родители?» — это нам было абсолютно фиолетово (до фонаря). Вот «где ты живешь?» — это было интересно и познавательно. Все жили в разных местах, и везде была своя другая жизнь. Мужчины на стадион «Динамо» ездили в дни футбольных матчей. От нас все было далеко – и стадион, и пляж в Серебряном бору, и даже бани – Пресненские (стояли они на месте нынешнего Киноцентра на Красной Пресне — слева на фото ниже.). Зимой у маленькой меня на обратном пути замерзали косички, и их надо было у печки оттаивать.

пресненские бани

Очереди. Ну, и еще одно развлечение – очереди. В 1951 г. магазин был один, и ходить туда надо было стаей, у одиночек могли и сумку отнять, и кошелек тоже — из-за забора выскочить и отобрать. И тут старшие пацаны – пацанки нам были защитой. На стаю не нападали. В очереди у меня появился первый товарищ по разуму – пацан был не с нашего двора, и учился в мужской школе, но библиотека-то была одна, и он тоже был задвинут на Жюль Верне. Было о чем поболтать. Своим трепом мы зацепили пацана с нашей квартиры – он был на год старше меня, но до очередей мы с ним не общались, наш дворовый кодекс не допускал общений пацанов с пацанками. Говорят, в других местах было иначе, и в детских книжках про школу было иначе, но у нас вот так. Но очереди заслуживают отдельного рассказа, как и другие особенности быта.

50-е

Продолжение следует…

Фото из архива Яны Журавлевой и https://pastvu.com/

Leave a comment

Предыдущая запись

Следующая запись