Легенды: Донской Монастырь

Я не помню, когда в первый раз в жизни попала Туда, что впрочем не удивительно – бабушка утверждала, что «гуляли» меня там еще когда мы жили на Донской улице, а значит, мне тогда не было и годика. Этого я не вспомнить не могу, поэтому у меня своя собственная точка отсчета. Сейчас кажется что это место было в моей жизни с того момента, как я себя помню. Вышло так, что, переезжая на улицу Лестева, единственными деревьями, произраставшими на которой оказались тополя, семейство никак не могло предугадать, что при малейшем намеке на тополиный пух, их на тот момент единственный ребёнок будет обвешиваться соплями и изображать утро китайского пчеловода в течение всего периода цветения тополей. Именно по этой причине окрестные дворы отпадали, свой — тем более, до Парка Горького было довольно далеко, так что оставалась Донская улица с ее пожарной частью, узким сквериком и стратегически интересным объектом — старой «Булошной». Орфография именно такая, помимо этого интерес представляли бублики, черно-коричневые деревянные счеты — хотелось такие же, черносмородиновый мармелад в плоских картонных лоточках и перманентная толстая добрая черная кошка на подоконнике .

Оказалось, что бульвары и скверы охватывающие стены Донского монастыря, и старая липовая аллея скрывают нечто большее, чем приземистую обветшалую стену из красного кирпича, похожую на средневековый замок, на первый взгляд лишенную окон и дверей, не считая слепых маленьких круглых зарешеченных окошек в толстых круглых боковых башнях, абсолютно глухую и неприступную, а следовательно представляющую огромнейший интерес — что же там, внутри?

А еще оказалось, что если завернуть за угол, перейти дорогу и пойти вверх, по липовой аллее, настолько старой, что через кроны деревьев никогда не проникают лучи солнца, и при это внимательно смотреть налево, прямо по центру стены обнаружится полуразрушенная колокольня, а в ней — огромные черные ворота, с большой тяжелой скрипучей дверью прямо по центру. А еще оказалось, что дверь далеко не всегда закрыта на ржавый засов изнутри, и если ее толкнуть как следует, и пройти под сводами тоннеля колокольни из красного кирпича по пыльной светло-серой брусчатке, слушая гулкое эхо шагов, можно попасть в совершенно другой мир.

Открывалось все постепенно, шаг за шагом. Сначала Восток — центральная аллея, ведущая к главному храму и, пожалуй, единственное чужеродное явление, противное самой сути этого места — танки и бронетехника, т.н. «Танковая колонна имени Дмитрия Донского» (в настоящее время бронетехники уже нет — прим. ред.), хотя лазить по ним было прикольно. Сама аллея, вечно заполненная студентами художественных училищ, правда я тогда не знала, что это именно они, так…люди с заляпанными красками коробками, зато когда врубилась, чем они занимаются, лет наверно в пять, один раз попыталась закосить под элемент интерьера — смеялись все…

Так вот, сама аллея казалась этаким блокпостом, последним барьером между нашим миром и иным, и монастырский старый-престарый яблоневый сад, в который попадаешь, если в конце аллеи повернуть налево, и пройдя мимо крошечных часовен-усыпальниц спуститься вниз, был началом Зазеркалья, параллельного мира, а может быть самого прошлого. Настолько силен там дух того времени, что кажется вот-вот услышишь серебристый смех и, отведя в сторону яблоневые ветки, увидишь самых настоящих людей, сошедших со старых семейных фотографий 1890-1910 гг, которые так бережно хранила бабушка. Особенно летом, когда бабушка в нарядной белой блузке (модница была моя бабуля) часами читала книги сидя на покосившейся скамеечке, а я была предоставлена сама себе в этом странном, старом, запущенном и заброшенном, но таком сумасшедше-красивом саду, главное — «быть на виду». Впрочем эта аналогия, конечно возникла не в 5 и не в 10 лет, а тогда невозможно было подобрать слов чтобы описать то, что чувствовалось…

Дальше начинались некрополь и барельефы по внутреннему периметру Северной и Восточной стен, спасенные со стен разрушенных при совке храмов (все эти барельефы ранее были на разрушенном 05.12.1931г. Храме Христа Спасителя — прим.ред.). Вдоль стены шла довольно широкая дорожка, и порядок осмотра всегда был неизменным. Давид и Голиаф, Мириам, Александр Македонский, Ослябя, Пересвет и Сергий Радонежский — странные волшебные имена и удивительные истории… И о каждом мой папа откуда-то знал все-все-все, и истории по моему требованию пересказывались снова и снова. А еще мне нравилось думать, что ночью, когда их никто не видит — они оживают и именно поэтому застывают утром захваченные врасплох в таких неловких позах, и все время пыталась найти подтверждение этому. Интересно, они действительно были такими гигантскими, какими казались? Помню, что больше всего переживала за сколотые пальцы, носы и крылья. А еще за голые ноги зимой — холодно ведь.

А там где заканчивались барельефы, начиналось Старое Донское Кладбище. Причем, прежде всего в силу того, что в пять лет смутно представляешь себе что такое «смерть», страха и отторжения этого места не было. А ведь дети всегда знают, если что-то не так… Странное ощущение, когда стоя на границе светлого, пропитанного солнечным светом, наполненного жизнью, божьими коровками, пением птиц и жужжанием толстых смешных лохматых шмелей Сада, заглядываешь в еще один, еще более внутренний, более отличный от внешнего печальный, тихий и загадочный мир в мире.

Новые кладбища сбивают с толку, запутывают и пугают запахом свежей жирной земли, громкими причитаниями и тихими разговорами, неловкостью от ненамеренного подглядывания за чужим горем, широкими асфальтированными дорогами, аляповатыми и нелепыми пластиковыми венками, еловыми лапами, замызганными лампадами, вкопанными в землю уродливыми пластиковыми емкостями с засохшими цветами, автобусами «для провожающих в последний путь», скорбными катафалками c  ужасными черными шторками, стопками водки, прикрытыми черным хлебом, неожиданными уродливыми громадами «бохатых» памятников, угловатыми глыбами крематориев, трупиками гвоздик, похожими на капли крови, бескрайними, до горизонта пустырями, утыканными безликими серыми и черными осколками гранита и мрамора, и грубыми деревянными крестами, убогими казенными табличками на неприметных холмиках, перелицованными портретами, и слишком сильным, сбивающим с ног ощущением недавнего горя, давят плотной звенящей тишиной, которая сводит с ума, изредка раскалываемой хриплым вороньим треском, и поражают цинизмом, который исходит от вечно пьяных сторожей, бомжей-мародеров, суетливых женщин, которые за энную мзду соглашаются «присмотреть за вашим», сурового батюшки, деятельных теток из стеклянных павильонов с цветами. А еще холодом. Даже летом на кладбище от земли поднимается холод.

Уже намного позже, став взрослой и первый раз в жизни попав на Троекуровское, а потом на Новодевичье кладбища, я поняла, насколько Старое Донское другое, отличное от остальных, и почему там никогда не было страшно… Тогда это был таинственный и прекрасный мир, всегда погруженный в тишину — но другую, умиротворенную и пронизанную солнечным светом, и в покой, и зимой — запорошенный снегом, лишь немного разбавленный замерзшей рябиной и снегириными грудками и летом — озаренный солнцем и раскрашенный во все цвета радуги, и весной — пропитанный одуряющим запахом цветущих яблонь и, особенно осенью — наполненный цоканьем легиона совершенно ручных белок, укутанный покровом, расписанным всеми оттенками зеленого, золотого и красного, с редкими вкраплениями храмов и часовенок, растворившихся в прощальном буйстве красок мира, готовящегося ко сну.

Вместо асфальта — засыпанные листьями тропинки и дорожки, кое-где брусчатка ; вместо пожухлой травы и формальных елей — здесь дубы, и клены, и рябины и вековые липы; вместо грубых плит с надписями «Вечная память от безутешно скорбящих» и «Сашенька, сынок, на кого ты нас покинул» — кружево кованных оград и крестов, невыразимо трогательные херувимы, склонившие головки в вечном плаче, мраморный ангел с раскрытой книгой, и в книге сказано: «Блаженни плачущие, яко тии утешатся» и античная клетка в полную величину, с дверью запертой на замок, ключ от которой утерян навсегда, где в центре, среди наметенных ветром листьев, сидит невероятно печальный белый мраморный львенок облокотившись на свиток, а на свитке выбито:

«Покойся милый прах в земных недрах,
Душа бессмертная пари в лазурных небесах
Но я остаюсь здесь по тебе в слезах.».

Помню рассказы папы: про надгробия, которые вывозили из разоренных усадеб — главным образом всевозможных ангелов — огромное количество, самый красивый — Ангел Скорби; про великих людей из прошлого — Волконских, Долгоруких, Мещерских, Трубецких, Багратионов, про грузинского царя и поэта Арчила, на чьи средства был выстроен самый Большой Храм, и про самый старый в монастыре Малый Храм, 16-го века, где почти каждая плита в его каменном полу – надгробие; про то, что развалины у Северной Стены вдоль Сада — это на самом деле остатки разоренных усадеб и дворцов и уцелевшие фрагменты разрушенных храмов, Сухаревой башни, Красных ворот… и это все тоже откуда-то знал мой папа, а самое удивительное – умел рассказать так, что даже мне, козявке, все было понятно…

Из людей почему-то помню родителей с колясками, и удивительных пожилых дам — по-другому не скажешь. Худеньких, с очень прямыми спинами, в строгих пальто с горжетками и часто в маленьких шляпках с вуалями, обязательно в перчатках на пуговичках, и ботильонах, с ридикюльчиками и снежно-белыми платочками… женщины из другого мира, другой эпохи, жаль, что я тогда не понимала этого, иначе бы запомнила их лучше. Ведь многим из них было от 80-ти и больше, а значит Революция ворвалась в их жизни, закрутив и разбросав их, и сбив их с курса, когда им было по 14-18 лет.

Возможно все дело в том, что это кусочек другого мира, о котором мы можем узнать только из книг, и в ощущении того, что еще немного — и поймешь как поймать ускользнувшее время, как поддеть тайну за краешек. А может быть, благодаря времени, бесследно растворившему слезы и боль, витавшие когда-то над этим местом и превратившему их в чистую светлую печаль и ностальгию, в что-то легкое и высокое, и настолько очевидное и настоящее, что даже ребенок начинает понимать, что такое жизнь.

Ольга Архиереева.