Геннадий Михеев «Старые москвичи: Баба Катя»

Сложился стереотип: москвич — человек, который вечно всем недоволен, да к тому же он не устает ворчать: «Понаехали тут!». Странно, я в голове держу несколько иной образ. Москвич во времена моего детства — человек, которого если спросишь, как куда-то пройти, не отстанет от тебя, пока досконально не объяснит. Хочу внести свою скромную лепту в дело защиты москвичей — даже некоренных. Вот, с придыханием говорят: «Ах, старый ленинградец…» Это своеобразный «бренд». А я помню, как уважительно произносили: «Старый москвич!» Без всяких «ах».

Что входило в это забытое понятие «старый москвич»? Здесь надо напрячься, вспомнить. Тридцать лет назад я хорошо это знал, теперь нужно изрядно покопаться в запылившихся уголках мозга.

Итак, при произнесении словосочетания «старый москвич», прежде всего я представляю себе бабушку в черном с непокрытой седой головой. Она курит, глядит сурово и несколько надменно. Мужа (ежели он был) она давно похоронила, дети разъехались. Она или бывшая учительница, или медработник. Любимое ее занятие — сидение на скамейке во дворе, преимущественно в обществе себе подобных. Она ждет. Чего? Возможно, что кто-то из детей соизволит приехать. Любимое ее существо — домашний кот, который большую часть своей кошачьей жизни проводит на улице. Не слишком ли я подробно описал эту бабушку? Да, я говорю о конкретном человеке.

Баба Катя. Именно такая: в черном, курит папиросы одну за одной, днями сидит во дворе. Она жила в переулке Стопани. Теперь этому переулку вернули древнее название — «Огородная слобода» — а дома, в котором баба Катя жила, уже нет. На его месте воздвигли какой-то бизнес-центр. Смешно, что в 80-х я познакомился с внуком революционера Стопани, в честь которого назвали тихий переулочек. Мы работали в одном НИИ и нас посылали в подшефный совхоз. Вместе выпивали…

Баба Катя запомнилась по двум причинам. Первая: она была последняя из «могикан», никак не хотела съезжать, когда дом выселяли. Мы с моим другом Игорьком Мелько уже были большие, лет по 13. С этим домом у нас была связана одна противная история. Года за два до описываемых событий во дворе того злополучного дома к нам подошел дядька: «Пацаны, я ключи потерял. Может, кто из вас залезет в форточку и откроет квартиру изнутри?» Вызвался я, потому как был пощуплее. Первый этаж, форточка открыта — что ж не помочь? Ну, пролез, открыл. Дядька повел себя странно: «Ребят, эта квартира уже выселяется. Вы берите себе, что хотите…». Я, помню, взял бинокль. Немецкий, цейсовский! Игорек — не помню что. Дядька с нами распрощался, мы пошли домой, окрыленные удачей. На следующий день мы с Игорьком пошли гулять по дворам. И в том же дворе, где вчера мы встретили дядьку, возле того же окна мы увидели… милиционеров! Конечно, мы драпанули что есть мочи. Потому что поняли: стали участниками ограбления. Да-а-а… занятное было время. Но честное слово: мы с Игорьком были уверены, что в квартире никто не живет!

Таким было наше детство: центр Москвы вымирал, старые дома выселялись. Люди, съезжали, все старье оставляли. По выселенным домам лазили целые шайки — не нас, пацанов, а взрослых мужиков. Нам-то доставались крохи… марки, облигации, старинные деньги, книжки. Мы этими «богатствами» обменивались, вовсе не зная истинной ценности вещей. А кто-то сколачивал капиталы.

Вот, сейчас в фаворе рейдеры, приставы, киллеры, — в общем, все, кто берет что ему надо без спроса, плюя на человеческое достоинство. Такие люди были и в «застойные» 70-е. Дом, в котором жила баба Катя, состоял из мрачных коммуналок комнат на восемь каждая. В одной из таких комнатушек, на втором этаже и проживала эта бабушка. Дом уже расселили весь. Расселяли долго, мы уже заметно подросли после нашего воровского приключения, а в нем все еще гулял затхлый воздух гниения. Оставалась только одна баба Катя.
Ей уже не с кем было сидеть на скамейке и обсуждать жизнь. Время она занимала тем, что мела опустевший двор. Сколько я ни проходил мимо, все видел ее с метлой и с папироской во рту. И котяра все возле нее ошивался. Черный такой, пушистый, с наглыми зенками. Сплетни ходили, что баба Катя этому обормоту вырезку в Елисеевском покупает. Ходить через бабыкатин двор приходилось часто, ибо он был проходной, а в соседнем дворе находилась типография, в которой работала моя мать. Если честно, я думал, она сумасшедшая. Ну, метет и метет себе эта «баба-яга» (сухощавая, согнувшаяся, с черными густыми бровями…), никому не мешает — и то слава Богу. Мать моя рассказала, что бабу Катю стали выживать. Ну, не хочет она уезжать — даже несмотря на то что отдельную квартиру в Ясеневе предлагают!

Тогдашний район, в котором мы жили, был похож на маленький поселок. Этот квадрат ограничен с четырех сторон улицей Кирова (теперь Мясницкой), Малым Харитоньевским переулком, Чистопрудным бульваром и Садовым кольцом. Считай, здесь все друг друга знали, мать дружила с работниками ЖЭКа, оттого много и знала. Естественно, мама в этом конфликте стояла на стороне «жэковцев». Ну, что делать с вредной старушкой? Пробовали увещевать, заискивать, приказывать, склонять… Ни в какую! «Хочу здесь помереть!» — вот и весь ответ. Отчим мой отзывался о бабе Кате наоборот уважительно: «Молодчина, старуха, дает всем прикурить!».

И вот однажды, глубокой осенью, тащусь я не помню уже зачем бабыкатиным двором, и слышу ее оклик:
— Сынок, подойти сюда-то…
Чего не подойти? Впервые я увидел близко ее лицо. Доброе, чистое какое-то, а глаза светятся как молодые! Трудно, когда ты ребенок, оценить реальный возраст старого человека. Но в тот момент я подумал: «Да она и не страшная вовсе! Вон, глядит-то как дружески…» Баба Катя, помявшись немного, жалостно так произнесла: — Ваську маво отравили, негодяи. Они грозились, грозились… Ты, сынок, похоронить не поможешь?..
И баба Катя показала сверток, лежащий у подъезда. Из-под тряпицы торчал кусок пушистого черного хвоста. Что ж не похоронить? Баба Катя сказала, что лопаты у нее нет. Я сбегал в диспетчерскую ЖЭКа, она в нашем дворе была; по пути встретился Игорек, ему тоже было интересно. Нет, не кота хоронить. Баба Катя за последнее время прославилась; эдакий «крепкий орешек» не сдающийся властям. Игорьку хотелось на героиню поглядеть.
Моросил дождик, и вообще погода стояла отвратительная. Был выходной, а в нерабочие дни Центр будто вымирает. В общем, пустота, отрешенность какая-то… и мы с лопатой. И сверток у бабы Кати в костлявых руках. Она курит свою «Беломорину» и неуверенно вопрошает:
— Куда понесем-то, мальчики?..
Мы хорохоримся:
— А куда прикажете, бабуля? — Мы представляем себя взрослыми. Будто нас наняли на серьезное дело, «шабашку». Прикинули: лучше всего в садик, во дворе Дворца пионеров имени Крупской. Наша траурная процессия наверняка казалась смешной. Впереди баба Катя торжественно ступает, а сзади два мальчика семенят. С лопатой. Под деревом выкопали ямку. Игорек спросил:
— Бабуль, ну, кладите. Кота-то…
Баба Катя умолящее вопросила:
— Погодите, мальчики. Дайте проститься…
Она освободила из тряпицы голову котяры и стала что-то шептать ему в ухо. Долго, мучительно долго шептала… Мы стали демонстративно покашливать. Потом баба Катя положила сверток наземь, аккуратно перепеленала, бережно вложила в ямку и произнесла: «Что ж, до скорого свиданья…» Слез не было. Лицо ее было сурово и непреклонно. Такие лица я позже видел в ленинградских трамваях.

Холмик бабушка просила не оставлять, мы затоптали раскоп, сравняв с землей. Баба Катя достала аккуратно сложенную десятку и сунула мне в руки. О деньгах мы не договаривались, я хотел сказать что-то взрослое типа: «Ну, что вы, бабуль, мы ж не для этого…» Но рука моя сама собою зажалась. Баба Катя повернулась и стремительно стала удаляться. Я бы сказал, уверенной походкой. Ссутулившаяся черная фигурка… И так мне тогда жалко было этого «крепкого орешка»!

Десять рублей были большие деньги. Молочный коктейли стоил десять копеек. Игорек предложил купить кубинскую сигару. Тогда во всех табачных киосках они продавались, в железных таких колбах. Попробовали покурить. Ох, и гадость эта сигара!

А вечером у меня вдруг сочинились стихи. Почему-то я их запомнил:
Мы утром в субботу кота хоронили
В холодную землю его опустили
Нам в мире дано сто потерь и удач,
Такая погода — хоть смейся хоть плачь…

Вскоре баба Катя пропала. Отчим рассказал, что ее выселяли громко, с милицией и понятыми.
Кстати, дом этот после расселения коммуналок и пропажи бабы Кати сломали далеко не сразу. Лет десять там было общежитие для работников Главпочтамта (что на Чистых прудах), «лимиты».

Текст и фотографии Геннадия Михеева. Больше чудесных фотографий и историй можно увидеть на сайте автора.