«Малая земля» Сергея Гаврилова

Дела забросили меня в уголок Москвы, где я родился и вырос. Увы, немного осталось примет былого. Понатыканы монолитные громадины, из их подъездов выходят озабоченные граждане, которым глубоко безразлично, что было тут до их счастливого вселения. А было много всякого, под фундаментами новеньких зданий целый культурный слой. И решил я записать некоторые реалии тогдашней жизни – примерно пятидесятых годов прошлого века. Описать мой район, как «малую землю», каковая есть у каждого. Вероятно, уместнее, чтобы подобные воспоминания исходили от человека заслуженного, из поколения постарше. Но заметил я: многого и не помнят старшие поколения, не до того было в повседневной суете. У ребенка глаз цепче. Только это и оправдывает мою дерзость. Отнюдь не собираюсь я настоящим скромным очерком ничего «доказывать», подгонять под политические тенденции. Представляю фотографически зафиксированные сюжеты, привязанные к памятным ориентирам и пропущенные через тогдашнее восприятие. А уж принять их или отклонить – дело читателя, коли таковой найдется.

Сульфидин. Вот серый двор, куда меня выводят, закутанного шарфом. Стена дома уходит вверх, почти в небо, где болтаются и гремят страшные мокрые сучья деревьев. В поле зрения ребенка близкие, но довольно значительные вещи: мартовские проталины, асфальт в сетке частых-частых трещин, таинственная чугунная блямба, заложенная в стену дома строителями, – с непонятными циферками.

Во что я одет? На голове обычная тогда меховая шапка в виде чепца, под ней платок. Пальто с поднятым воротником, вокруг которого и обмотан шарф. Он перекрещен на груди и затянут вокруг пояса. На ногах – детские валенки с галошами. По нынешним временам – не чересчур ли тепло? Но дело происходит весной 1950 года. Воспаление легких – роковой приговор, ведь сульфидина достать невозможно. При болезнях оставалось растирать грудь камфарным маслом и ждать «кризиса». И вот знакомые по прогулкам дети куда-то пропадали, а на расспросы – родители отворачивались. Позже стал доступен пенициллин. Уколы приходит делать на дом медсестра. К ее визиту вешают чистое полотенце: ясно же, что медицинский работник будет тщательно мыть руки.

В те времена двор – понятная часть окружающего мира, ближний его круг. Впрочем, большая часть обозримого пространства и кажется одним «двором», автотранспорт почти отсутствует в роли фактора жизни. Лишь изредка по мощеному камнем шоссе проедет автомобиль. И событие, если машина (обычно грузовик) остановится поблизости. Она облепляется ребятами; спорят, «трехтонка» это или «пятитонка», а кто постарше – читает на капоте горделивую надпись: «Завод имени Молотова». Счастливому избраннику шофер разрешает посигналить.

У меня есть игрушки, главная – тряпочная кукла (условно мужского пола), называемая Бориской. Еще сломанный будильник, по которому соседка тетя Роня научила меня цифрам. Есть деревянный конструктор, из деталей которого хорошо строить дома и башни. Самый лучший дом должен быть похож на Кремль. Или на высотное здание, что воздвигается на далеких Ленинских горах, отец показывал его на багровом закатном горизонте. В красивой песне поется: «Дымят пожаром трубы заводские»; трубы-то – вот они, напротив, за руслом Москвы-реки, где днем и ночью работает завод Сталина.

Лучший праздник, безусловно, Новый год. Отец приносит елку и закрепляет в деревянный крест. Извлекается самодельная гирлянда разнокалиберных тусклых лампочек, покрашенных выцветшим лаком, а к ним – трансформатор. И игрушки, большей частью из цветного картона. Иногда вешают на елку конфеты, а то и мандарины, подцепив ниткой. Непонятно, почему взрослые говорят: «конфета», когда на фантике ясно написано «карамель» (вероятно – правильное, ученое название, против обиходного).

Никому не пришло бы у нас в голову – сидеть без сна, дожидаясь новогодней полночи. Сомнительное удовольствие! Нет уж, куда интереснее разбирать коробку с елочными игрушками, припоминать каждую, ведь с прошлого новогоднего праздника минула целая долгая жизнь. Мать неторопливо рассказывает, откуда взялась каждая игрушка. Их незатейливость не смущает, наоборот: привлекает сама история, чудятся в них предания поколений, будто тайники с маленькими секретами. И сейчас в нашей семье ставится новогодняя елка, а в магазинах полно украшений модного «дизайна». Но на ветвях обязательно отводится почетное место для старых, наивных и дешевых игрушек – овеществленной памяти о годах и людях, которые никогда не возвратятся.

Робинзонка. Между прочим, читать я начал рано, в три года; научила (по затрепанной азбуке) тоже соседка по квартире тетя Роня. Теперь есть у меня и несколько книжек, зачитанных до дыр. Во-первых, «Приключения Буратино», особенно нравится харчевня Трех пескарей – потому что там так аппетитно угощаются, и это очень завидно! Во-вторых, «Приключения Травки». Интересная, между прочим, книга. Говоря нынешним языком: об инфраструктуре большого города – для детей.

А самая любимая – «По следам Робинзона». Я называю ее «робинзонка», и когда спрашивают, знаю ли я путешествия Робинзона – уверенно отвечаю, что да. Книга вообще прекрасная. На тему: как выжить среди дикой природы. Но эта мысль еще трудна для меня. Книга всегда должна повествовать о чьей-то жизни и приключениях, и даже не столько повествовать, сколько таинственно создавать их. А иначе – зачем она? Восхищает обилие рисунков на полях «робинзонки», по ним я домысливаю историю похождений воображаемых героев книги. Наверно, автор, Верзилин, очень удивился бы, услышав ее. Так, название очередного раздела: «Гигиена и парфюмерия в лесу» – я читаю «Гигена». А поскольку тут же изображены двое за сбором трав, то значит, они и есть мальчики Гигена и Парфюмерия, а глава, без сомнения, должна повествовать об их приключениях в лесу.

Тетя Роня работает инженером, а потому очень богатая: получает чуть ли не восемьсот рублей! У нее целый шкаф книг, которые она дает читать. Оказывается, с тридцатых годов, с тогдашним лозунгом «техника решает все», во многих семьях хранятся книги по авиации и радио. Очень нравится «Ваши крылья» американца Ассена Джорданова, в ней такие забавные картинки, по которым можно тоже фантазировать! Нет сомнения, что я, когда вырасту, стану пилотом.

Но никакие книжки не сравнятся с летними вылазками с родителями на лоно природы. Природу искать не надо, она кругом, стоит отойти несколько шагов от дома, за линейки кустов вездесущей желтой акации (ей обсажены все улицы и дворы). Берутся с собой свежие огурцы, пучок зеленого лука, редиска, соль, бутылка кваса. Располагаемся на траве – «на одеялке». Мать объясняет: вот иван-да-марья, пахучая луговая гвоздичка, лисохвост. Дорожки поросли душистой безлепестковой ромашкой. С тех пор мы с вами много где бывали, не так ли? Повидали разные страны, чудеса природы. Но вспоминаться будут не они. А солнечный день с молодыми мамой и папой, и с трогательным пучком редиски, вкуснее которой не было…

Американский замок

Двустворчатая дверь нашей квартиры, где живут три семьи, довольно занятная. На ней размещаются: алюминиевая табличка с номером 29 (его вывел самолично масляной краской мой отец), ящик «Для писем и газет», звонок с ручкой и также надписью: «Прошу повернуть». Обилие монументальных тисненых пояснений озадачивает; будто бы гость, даже способный прочесть текст, не сумеет сориентироваться в природе простых бытовых вещей.

Вообще суровая эпоха отрицает гуманитарную недоговоренность; вот и у подъезда висит железный «Список квартиросъемщиков», где я нахожу фамилию матери. Иногда звонят в дверь нищие, которым мать торопливо сует ломоть хлеба, но в квартиру почему-то никогда не впускает. И стоит там чудесный замок, про который говорят: американский.

Думаю, он и в самом деле был американским, я такой системы никогда больше не встречал. Части замка входили друг в друга, как сложенные пальцы, а при повороте ключа выдвигались поперечные латунные штифты, сцепляющие половинки. Надо сказать, в начале пятидесятых слова «Америка», «американский» произносятся с пиететом. Несмотря на корейский конфликт и карикатуры в газетах: дядя Сэм с мешком долларов в одной руке, размахивающий атомной бомбой.

То была политика, которой народ сторонился. А в обычной жизни – нет и сомнений относительно того хотя бы, что американская техника сильно помогла в войне. В цехах работают американские станки, на полях диковинные американские combine – «комбайны». Люди раздобывают американские радиолампы, как ни странно, точь-в-точь подходящие к нашим советским приемникам. Американские вещицы, оставшиеся с военных лет, какие-нибудь пассатижи или ножик – считаются, несомненно, лучшими, их берегут.

Редкие голливудские фильмы – окошко, кажется, в другую, беззаботную жизнь. Отец работает в кинофотоинституте, где копируют технологии американского кино, вроде «блуждающей маски» – traveling-matte, опробованной потом в нашумевшем фильме «Старик Хоттабыч». Мне, малышу, повезло попасть на закрытую демонстрацию метода «синерама»: на широчайшем экране – панорамная картина, создаваемая сразу тремя кинопроекторами. Везение – достать банку вкуснейшего американского колбасного фарша, с ключиком на донышке. Или еще яичный порошок, из которого мать приготовит незабываемый омлет.

Поблизости, на берегу Москвы-реки (или одного из ее рукавов), большая свалка, к которой ведет ветка грузового трамвая. Конечно, мы, дети, словно сталкеры, наведываемся в эту местность, приволакивая занятные, а иногда и опасные предметы. И уверяли опытные люди, что на свалке этой есть особая зона (ее даже называли: «американка»), куда якобы высыпают мусор из американского посольства. Местечко драгоценное посторонним не указывали: берегли для себя. Везунчики похваляются заманчивыми вещицами, механической коробочкой для бритвенных лезвий, или лакированной жестянкой с яркими заграничными надписями. Восхищает чрезмерность, бьющая через край избыточность пустяковых предметов; великолепный кич, ориентированный словно специально на восторженный ребячий вкус. Вещи имеют ведь не столько прикладной, сколько магический смысл. Предмет, уснащенный таинственными надписями, тем более приобретает сокровенную силу, как-то передающуюся обладателю.

А американский замок однажды испортился: от грубого удара дверью отломился деликатный металл. Жильцам пришлось сбрасываться на новый механизм, и, конечно, уже советской фабрикации. Подобной дряни я тоже впоследствии не встречал ни разу: «кодовые» пропилы находились в торце жестяного ключа, так что открыть дверь можно было, думаю, любым гвоздем. Вот только красть у нас было нечего.

Продолжение тут

Фото с сайта oldmos.ru