Залечь на дно в Чертаново. Эстетика спального района.

Для меня важно рассказать о Чертаново, потому что я люблю этот район и даже специально переехал в него с Сокола, где родился и жил всю жизнь. В Чертаново есть и интересный холмистый ландшафт, и островок первоклассной авторской архитектуры в духе советского модернизма. Даже коробки, в отличие, например, от Бутово, здесь довольно разные. Но многие чертановские наблюдения легко переносятся и на другие брежневские спальники. Так что этой истории тесновато в границах одного района.

Чертаново: страшное, первобытное, космическое

Вообще Чертаново  – место из страшилок. Во всяком случае, меня в детстве пугали бандитами и гопниками именно этого района. А дядя, врач, как только слышал его название, сразу вспоминал о наркоманах – их, выпавших из окон во время «прихода», везли к нему в реанимацию, в основном отсюда. Поэтому в Чертаново я не совался довольно долго. Да и повода не было. Не специально же, в конце концов, ехать на прогулку в место, которое чуть ли не с 80-х славится своей неблагополучностью.

Первая встреча стала следствием череды разных обстоятельств. Один мой знакомый снялся в остросоциальной спортивной драме «Коробка». Сюжет строился вокруг конфликта – русские и кавказцы не поделили футбольную площадку, видимо, имевшую большую историческую ценность. В кадре она выглядела такой убитой, что должна была сложиться от удара мячом в борт еще на десятой минуте фильма. Но магия сюжета как будто и ее держала в напряжении. Сначала герои вылавливали друг друга поодиночке и прессовали, а потом устроили матч на выживание, в котором, несмотря на выходки радикалов с обеих сторон, победили «Мир! Дружба! Жвачка!».
Такие фильмы редко задерживаются в памяти. Но в «Коробке» была одна яркая деталь. Весь экшн происходил в пейзаже какого-то уж совсем дикого и при этом жутко красивого спальника. Окна и балконы домов казались пещерами, высеченными в ступенчатых скалах. Переходы, протянутые на высоте в несколько этажей, связывали их в целый первобытный город. А над скалами торчала огромная каменная плита 40-этажного ЖК (ЖК «Авеню-77» архитектора Владимира Плоткина — прим.ред).  Как будто ее принесли великаны, и эта плита была их святилищем или алтарем для жертвоприношений. Я не знал, что это за место. В фильме его так никто и не назвал. Но мне захотелось побывать там.

В том же июне, когда подвернулась «Коробка», сама собой всплыла и возможность провести пару месяцев на «Севастопольской». Мне нужно было срочно уклониться от призыва, а бабушка моей девушки как раз перебралась на дачу. От метро «Севастопольская»  я спускался к Черноморскому бульвару, и на горизонте все время маячил жилой комплекс. Такой огромный, что никак не получалось посмотреть мимо него. В первые дни я не особенно им интересовался – подумаешь, очередная жуткая многоэтажка, оставшаяся на память о нулевых. А потом оно как-то само щелкнуло и сложилось – святилище великанов. Значит, эти крутейшие первобытные пещеры тоже там. И хотя в сознании уже мелькнул пугающий топоним «Чертаново» – по станциям метро несложно было догадаться, что это именно оно – любопытство пересилило.

Мы с подругой тут же решили изменить маршрут прогулки и пятиэтажными дворами двинулись на маяк великаньего ЖК. Не так давно нашел в одном из старых номеров «Логоса» очень личную, несмотря на строгую архитектурную тему, статью Николая Калашникова о московских окраинах. Оказалось, именно здесь, по линии Балаклавского проспекта, проходит условная граница между хрущевской и брежневской Москвой на юге. А тогда это показалось странным и даже немного мистическим – хрущевские дворы подползли к сплошной стене восемнадцатиэтажек. А за ней, за оврагом с речкой переполненной отражениями окон, просыпавшихся в нее со всех сторон, поднимался башнями и пещерами микрорайон. Отсюда он был похож на хмурый пиратский остров.

Уже стемнело и похолодало. Когда мы бродили среди этих домов, вспомнился рассказ Замятина «Пещера». Вернее, ощущение от него – чувство очень холодного, неуютного, какого-то непомерно большого мира и совершенно незаметного человека в нем – словно пленка технологичной цивилизованной жизни прорвалась, и за ней, прямо здесь, в XXI-м, оказались люди в шкурах, жмущиеся друг к другу, напуганные ревом какого-то неизвестного зверя, отразившимся от скалы.

Еще одна ассоциация. Она, кстати, возникает у многих. Да и космический корабль из «Притяжения» не случайно причалил именно здесь. Прежде всего, конечно, дело в ландшафте – глядя на него, можно подумать, что Петров-Водкин работал тут с натуры. В Чертаново не могла бы, даже в качестве шутки, появиться идея плоской Земли. Ну, очевидно же – шар. Может, эллипсоид – неважно, но только не плоскость. Везде пригорки, впадины, овраги, заросшие кустами, но вполне обжитые дорожками. Изгибистые, сверху напоминающие иероглифы дома – это точно какое-то послание, может, даже приглашение инопланетянам. Дома – бывшие космические корабли, на которых когда-то прилетели на дикую планету земляниты, а потом решили жить в них и, кажется, вполне освоились. Землянитов в 1920-е придумал Казимир Малевич. Для них он создавал чертежи жилищ, которые называл планитами. И эти планиты были довольно похожи на Чертановский микрорайон.

О том, что это место называется «микрорайон Северное Чертаново», я узнал чуть позже. Тогда же понял, что оно – лишь часть одноименного района, и часть авторская – достопримечательность. Его возводили по специальному проекту, как образцовый район будущего. Видимо, жилая архитектура наступившего коммунизма должна была выглядеть именно так. А в итоге остров микрорайона попал в окружение рядовых панелек. Его часто снимают в клипах, но почти всегда в роли дикого гетто, куда лучше не соваться. «Панелька» Хаски, «Так закалялась сталь» Shortparis, «Опасный район» ТГК и Вити АК – это все здесь. Образ сурового места намертво приклеился к Чертаново.

Поначалу гулять среди пещер и правда было страшновато. Деревья надежно укрывали от фонарей – темно и пусто. Но воображение то и дело дорисовывало нырнувшего следом в арку грабителя или отряд гопников, прочесывающих район с вполне известной целью. В общем, знакомых с детства чертановских героев, плотно засевших в сознании, а теперь оживавших и заставлявших вздрагивать от любого шороха.

А у метро было неожиданно много людей. Мелькали лица, слишком разные, чтобы обвязать их общим эпитетом. Строгие ребята в толстовках, джинсах, спортивных штанах, хмурые азиаты в черных кожанках, тут же улыбчивые обладатели причесок всевозможных цветов, а в основном просто обычные люди. И всем им вроде как было вполне уютно. От этого беззаботного мельтешения в истории про гопников и бандитов постепенно перестаешь верить. Видимо, времена мятежного Чертанова прошли. Картинка московского гетто прогорает, покрывается маленькими огненными дырочками, а за ней проступает совсем другое, первобытное и космическое Чертаново.
И что удивительно: эти ассоциации не заканчиваются вместе с микрорайоном. Может быть, дело в ландшафте – в этих бесконечно чередующихся холмах и впадинах, в какой-то живой неровности земли. Может быть – в сочетании этой неровности с геометрией коробок. Впрочем, важно понять не только причину чертановских ощущений, но и их смысл

Вид на мое окно. Вид из моего окна

Спускаешься от микрорайона к метро – вдоль Чертановской улицы разлеглись длинные девятиэтажки. Из-за их спин высовываются квадратноголовые башенки. 16 этажей – а здесь они выглядят смешными, игрушечными. За ними издали присматривают взрослые – серьезные большие коробки. Чем дальше – тем выше. Понятно, что дело в холмах. И все равно поначалу кажется, что привычные законы зрения в Чертаново не работают – как будто сломались о жесткие прямые углы панелек. Коробки тянутся до горизонта, куда-то к Южной, к Варшавке. Не зря все-таки эти дома называют муравейниками – машины на Балаклавском действительно похожи на крошечных насекомых, мельтешащих у их подножий.

Это место абсолютно бесчеловечно. Огромное пространство, огромные панельки, наконец, огромное темное небо. Все эти страшные огромности разом обваливаются на человека, придавливая его к земле. Человек – меньше насекомого, неразличимое пятнышко в великанском пейзаже. Но и в этом беззащитном состоянии есть свое очарование.

Похожее ощущение возникает, когда выбираешься на крышу 30-этажного «Аэробуса» около метро «Аэропорт» или оказываешься на самом верху МГУ, и далеко, под ногами расползается улицами Москва. Пробегаешь над городом до знакомых мест, чуть снижаешься, приглядываясь. И снова скользишь, надеясь увидеть, как где-то на горизонте заканчиваются дома, и Москва перетекает в область. Развернувшаяся панорама – это восторг от собственной причастности к большому и невероятно сложному организму реальности. У метро «Чертановская» появляется то же самое чувство.

Чтобы понять свое ощущение от места, нужно задать ему правильный вопрос. В Чертаново он появляется сам собой. Не может же пространство, населенное людьми, быть совсем бесчеловечным. А где тогда человек? Где, собственно, в нем я? Смотришь чуть внимательнее и находишь его/себя в одном из этих крошечных окошек – на седьмом, на семнадцатом — нет, не в этом, в соседнем доме. Или на третьем, которого даже не видно из-за деревьев. Впрочем, есть ли разница, когда окошки такие маленькие и одинаковые?

Смотрю из своего окна на третьем. Сначала думал, что это мне так повезло. Потом проехал через все три Чертаново на самокате, и оказалось, что дворы так же похожи, как обступившие их панельки. В нескольких метрах от окна – деревья, внизу, полуприкрытая ими детская площадка. Чуть дальше проглядывает соседний дом. И опять деревья – то ли лес незаметно пробрался и вырос в городе, то ли город пришел за грибами. Не видно почти ничего – вот такой вид. И не только у меня – у большинства жителей. В общем, в первые несколько месяцев после переезда я окном не интересовался.

А потом началась самоизоляция. Единственной дверью во внешний мир оказалась дверь на балкон. Ночью, наверное из Битцевского леса, прилетали птицы и разноголосо пели. Днем прилетал обычный, только чуть приглушенный шум – остатки машин, автобусы, трамваи – послание из подзабытого города. Но все это существовало за стеной деревьев, далеко, как в другой реальности. Поначалу, конечно, завидовал друзьям, которым повезло с панорамой. Но постепенно мой заоконный пейзаж все больше меня увлекал – и именно тем, что я толком не мог ничего увидеть. Забавно было воображать знакомую улицу в какой-то сотне метров отсюда, отправляться в мысленное путешествие до центра или до работы на Преображенке и думать, что эти места и сейчас, без меня, живут какой-то своей невидимой жизнью.

Режим окончательно сбился. А значит, я мог наблюдать, как засыпает соседний дом. Только одно окно, и тоже на третьем, продолжало гореть до утра. Я стал приглядываться к нему – даже днем через штору была видна зажженная люстра. Мне очень хотелось подловить этого неугомонного человека, но когда бы ни посмотрел – одно и то же: свет. Как будто этот жилец вообще никогда не спит.

Как-то, около четырех утра, балконная дверь вечно бодрствующей квартиры открылась. Появился немолодой женский силуэт, замер на несколько секунд, а потом внизу стало взрываться стекло – сбросила несколько бутылок и ушла. А я так ничего и не узнал о ней. Ну да, скорее всего она пьет. Или не она – может быть, муж или сын, который прячется за занавесками в комнате. Даже если она – почему пьет? Кто она и чем занимается? Эта история повторялась еще несколько раз. Иногда женщина задерживалась на балконе, курила. И ничего больше – скудные результаты для постоянного соседского шпионажа.

Но неспящая квартира на третьем этаже и появления молчаливого силуэта кое-что рассказали о виде из моего окна. Москва за балконной дверью и стеной деревьев живет своей тайной жизнью в слепой зоне. А я знаю, что она там, и может как-то интересно живет, только увидеть как именно не могу. Асфальт у подъезда, детская площадка, соседний дом… Все. Дальше – неизвестность. И мой кусок двора рядом с этой неизвестностью выглядит маленьким и случайным фрагментом, бессмысленным вне истории, из которой он вырван.

Чертаново предлагает наблюдателю необычную модель зрения – это взгляд маленького человека, то оказывающегося в непомерно большом пространстве, то теряющегося в тесном заросшем дворе, со всех сторон окруженном невидимым городом.

Ощущение «первобытности» и «космоса» рождается, в первую очередь, из этой модели зрения – из определенного соотношения между человеком и пространством. Первобытный, как и вышедший в космос, человек издали кажется грубоватым и сильным покорителем неизведанных территорий. Вот он на фото – гордо стоит на щербатой поверхности Луны рядом с воткнутым в грунт флагом. Или почти такой же герой с картинки из учебника – с копьем наперевес, готовый в любую секунду вонзить его в шею саблезубому тигру. Но камера отъезжает чуть дальше, еще и еще – до тех пор пока человек не окажется растерянной маленькой точкой, застывшей от страха перед окружившей ее пустотой.

Космонавт смотрит в темноту иллюминатора. Первобытный человек осторожно выглядывает из пещеры – вокруг уступы скал, и за любым может скрываться хищник. Какая разница, в ракете ты или у костра, когда вокруг неизвестность размером со Вселенную?

В Чертаново ты ощущаешь себя именно таким. И дело не в том, что оно первобытное или космическое. Нет, обычный спальник – до первобытности отсюда как до Луны, а до Луны как до первобытности. Но ландшафтом, видом из окна и бесчисленными квадратиками окон в пространстве оно превращает наблюдателя в первобытного космонавта – очень маленького, заброшенного в какую-то другую, непривычную и постоянно ускользающую от понимания реальность.

Панельки: архитектура окон

Когда говорят о здании, обычно говорят о его стенах. Восхищаются пропорциями колонн и скульптурным декором классицизма, изгибистыми карнизами и майоликой модерна. А потом вдруг видят коробку и замолкают, потому что говорить не о чем. Скучная пустая гладь фасада. И ни одной особенной, красивой детали – совсем не за что зацепиться. Когда долго гуляешь по Чертаново, постепенно возникает ощущение, что у панелек и вовсе нет стен. Настолько они незаметны, одинаковы и так мало значат, что просто перестают существовать. Стена панельки – всего лишь решетка между окнами. И нужна она только для того, чтобы их удерживать.

В детстве, наверное, многие играли в эту игру – глядели на соседние дома и выдумывали истории про каждое окно. Главное, так по-детски всерьез выдумывали, что потом сами начинали верить – там и вправду живут все эти люди. Но балконная дверь закрыта. Шторы спущены к полу. Кто там на самом деле? Даже если бы было видно, как он ходит по комнате, работает, как возится на кухне и за ужином смотрит сериал. Даже если бы наблюдатель неотлучно стоял под окном, глядя в него как в шоу Трумана, – смог бы он потом рассказать что-нибудь важное о жизни своего человека? Постепенно дети перестают интересоваться чужими окнами. В них все равно ничего не видно.

Впрочем, это обычная человеческая черта – путать неизвестность с пустотой, а тайну – с отсутствием информации. Неизвестное принято не замечать. Состояние незнания не самое комфортное. Сознание давно научилось обходить его – превращать неизвестных людей в метро в понятных и равнозначных пассажиров, на работе – в коллег, ограниченных набором функций, в «курьеров», «таксистов» и любых других маскотов. Без неизвестного вполне можно существовать. Но в такой реальности никогда не найдется места для человека. Ведь он почти целиком слеплен из неизвестности. И когда забывают о ней, люди исчезают. Просто выветриваются, оставляя вместо себя образы и роли. Да и с самой реальностью происходит то же.

Панельки — очень честная архитектура. Окнами они показывают присутствие живого и одновременно его ускользание от восприятия и мышления. Окно – это символ человека как живой неизвестности. Мы не умеем такое читать: фасад коробки – шифр, письмо на каком-то редком иностранном. Конечно, из него ничего не узнаешь. И все-таки оно расскажет о людях больше, чем любая другая история.

Когда идешь от «Чертановской» вечером и по всему району почти одновременно начинает зажигаться в панельках свет, оказываешься внутри странного геометрического орнамента, светомузыки со звуковыми вспышками и паузами темных окон. Если верить немецкому мыслителю Вильгельму Воррингеру, орнамент – это тоже своеобразный нечитаемый шифр. Отбрасывая видимую реальность как иллюзию, художник через повторение элементов пытается ощутить бесконечность космического устройства и одновременно признается в неспособности ее выразить. Чертаново ежевечерне прячет жизнь пространства за кодом. Или, наоборот, — не прячет, а показывает, что она всегда была спрятана. И когда все эти неизвестные возвращаются по домам, когда вступают в игру, зажигая лампы, и окна стягиваются в единый геометрический орнамент, тысячи жизней разом становятся видны в своей невидимости. Это может быть и есть самая захватывающая картина в Чертаново.

Все сказанное про коробки относится и к другим брежневским спальникам. Но Чертаново – это еще и место встречи панельной архитектуры и первобытного космонавта, маленького человека, оказавшегося в огромном и неисследованном пространстве. Главная особенность этого супергероя – восприимчивость. Он никак не может привыкнуть к реальности, путается в ее неподъемных загадках и видит их даже в самых простых вещах – для него нет ничего до конца известного и потому совсем неодушевленного.

Первобытный космонавт не умеет равнодушно скользить сквозь пейзаж, не вглядываясь в дома и в лица прохожих, не замечая, как рассыпаются по мокрому асфальту отблески фонарей. Это восприятие художника, исследователя, просто эмпатийного человека – всякого, кто видит в окружающем пространстве собеседника и учится с ним разговаривать. Чертаново с его ландшафтом, видами, наконец, панельной архитектурой, умеет будить такое восприятие.

Автор текста — Сорин Брут, фотограф — Ирина Балакшина.